В ноябре 1920 года Константинополь встретил Сергея Нератова не с радостью, а с грустью и скорбью. Он прибыл в городе опустошенный и лишенный всего, кроме воспоминаний о прошлом. Его приезд не предвещал нового начала, а был лишь отчаянной попытки выжить, когда каждая мысль угрожала погрузить его в пучину отчаяния. Бывший офицер, утративший не только близких, но и свое место в мире, оказался в незнакомом городе, где русский язык звучал лишь как эхо ушедшей эпохи. Лидерство ему не принесло славы, его просто не оставляла в покое память о прошлом. Беженцы находили в его молчаливом упорстве опору, в его способности держаться, несмотря на опустошающую внутреннюю пустоту.
Вместо того чтобы строить будущее, Нератов погрузился в восстановление прошлого. Его мотивировал не ностальгия, а чувство ответственности перед теми, кто уже ушел. Он открывал убежища, разбирался с документами, спорил о событиях "до", как будто эти дискуссии могли изменить случившееся. Чем активнее он помогал окружающим, тем яснее понимал, что его личная рана остается за пределами общего стремления к выживанию. Жизнь эмигрантов кипела вокруг него – сплетни, любовные истории, стремление к новому началу, – а он, словно статуя, застыл в музее своих утрат.